У Игоря Бутмана — уникальное положение в нашем шоу-бизнесе. Он — единственный в джазовой среде «селебрити», которого зовут на все ток-шоу и во все телепроекты. Джазовый культуртрегер: организованные им концерты — часть истории. Теперь, как оказалось, Бутман еще и чемпион отечественного рекорд-бизнеса.
Последний альбом «Веселые истории» на сегодняшний день продался, согласно статистике российского отделения лейбла Sony/BMG, тиражом более двенадцати тысяч экземпляров. Выражаясь биржевым сленгом — «преодолен психологический рубеж»: тиражи любых других легальных джазовых альбомов у нас на порядок (то есть именно что на порядок — в десять раз) меньше.
Но хватит о цифрах. Сам альбом — штука невероятная. Музыка из мультфильмов советских времен и фильма «Гостья из будущего», сыгранная с реальным упругим свингом великими людьми. Состав соратников Бутмана читается как книжка «Кто есть кто в джазе»: пианист Чик Кориа, трубач Рэнди Бреккер, контрабасист Джон Патитуччи, барабанщик Джек Деджонет и не очень пока известный у нас виброфонист Стифон Харрис.
Понедельник, час дня. Мы в квартире джазмена Игоря Бутмана. Жилище главного джазмена — трехкомнатная, светлая, в старом кирпичном доме близ метро «Беговая». В прихожей лежит кофр с саксом. Хозяин взъерошен и о чем-то энергично переговаривается по телефону.
У Бутмана — два мобильника и домашний радиотелефон. Телефоны трезвонят примерно раз в десять минут. Бутман слегка заспанный (вчера прилетел), переключается с интервью на телефон и обратно моментально. Прибирает на столе. Прячет бумаги в шкаф. Назначает десяток встреч на ближайшие три дня. Кай Юлий Цезарь. При этом не считает себя «деловым человеком». Но об этом — позже. Все знают Бутмана как отменного музыканта, руководителя настоящего биг-бенда и квартета. Но никто не помнит, каким он был. Точнее, когда он был молодым ленинградским студентом, о нем мало кто знал. И сейчас как-то странно вспомнить, что Игорь Бутман — осколок уже доперестроечной рок-эпохи, эпохи просто-таки мифической. Динозавр и мастодонт, так сказать. Мы решили поговорить с Игорем Бутманом о той странной эпохе восьмидесятых, мода на которую возвращается. А начали — с технического вопроса. О дудках.
Игорь, вы учились играть на теноре, потом перешли на сопрано…
Вообще-то я начинал играть на кларнете. Играл классическую музыку. У моих родителей были разные пластинки, джазовые в том числе, но «запал» на джаз я не сразу. И саксофон открыл для себя достаточно случайно. Попробовал — мне сказали: «Все, это твое». Да я и сам почувствовал… Потом навсегда полюбил Чарли Паркера и Джона Колтрейна. И до сих пор их сильно люблю.
Сопрано я хотел освоить давно, еще когда играл в ансамбле «Аллегро». У нас там для этого инструмента было много произведений. В Ленинграде я сопрано позволить себе не мог, а как приехал в Америку — сразу купил. Я на нем не так часто играю.
Я читал, что даже Колтрейну непросто было переучиться с тенора на сопрано.
Да это ерунда вообще! Что на сопрано, что на теноре — одно и тоже. Там другая проблема — чем выше инструмент, тем меньше в нем индивидуальности. Сопранисты почти все звучат похоже, а тенориста любого отличишь от всех. Исключения: Колтрейн, Гровер Вашингтон, Кенни Джи. Кенни Джи вообще можно отличить по всему — по игре, по звуку…
Его все джазфены ненавидят, а вы хотели даже устроить концерт этой одиозной личности. Почему вы так лояльны?
Ну, не то, что я его люблю, просто нельзя о коллегах плохо говорить. Но дело даже не в этом. Я просто хочу сказать, что у него сопрано звучит очень по-особенному, ни на кого не похоже. Сразу можно отличить: вот играет Кенни Джи. Я не большой поклонник его музыки и его игры, но у него определенный свой звук. И все его хиты на сопрано записаны. Ну, хорошо, не будем брать Кенни Джи. Уэйн Шортер замечательно играет на сопрано, ни с кем не спутаешь. Я сразу отличаю. Остальных — нет. Не могу отличить на сопрано Майкла Брекера. У него нет своего звука, поэтому, собственно, он и не часто на этом инструменте играл.
А Кенни Гаррет?
Гаррет — он колтрейнист такой. На альте он обаятелен, на сопрано все очарование его игры пропадает. Вот. И я когда играю на сопрано — ничего особенного не получается. Поэтому не так часто его беру.
Вы участвовали в «Поп-механике» Сергея Курехина. Трудно представить, что вы такую музыку играли. Не жалеете, что ушли из той авангардной среды?
Ну, Курехин был тогда молодым, очень интересным человеком. Подвижный такой, чувство юмора потрясающее… Первые записи мои были с ним. Мы играли эдакий авангард, который даже тогда я не очень любил. Но других саксофонистов не было, молодых, веселых и что-то играющих, вот он меня привлекал. Сам я в таком стиле ничего не делал. Такое играл только с ним, и это было интересно, потому что с ним. Мы ходили к Ефиму Барбану слушать позднего Колтрейна, Арчи Шеппа, Орнетта Коулмена, Art Ensemble of Chicago…
То есть фри такой?
Фри такой, да. В этом стиле много талантливых людей, много спонтанного. Но спонтанное там — из серии «повезет — не повезет». Повезло — получилось хорошо, не повезло — получилась ерунда полная. Неконтролируемый процесс, результат непонятно от чего зависит. Не от труда, а от случая. Эта музыка — как гадание на кофейной гуще. Мне это не нравится. А Володя Волков, с которым мы вместе играли джаз с шестнадцати лет — он как-то естественно вошел в эту авангардную колею.
У Волкова сложился феноменальный проект с Федоровым…
Ну так ради бога. Если кому-то интересно — хорошо. Кому-то я не нравлюсь, кому-то скучно то, что я делаю. И что теперь? Нет, это не мое и моим никогда не было. Просто я дружил с Курехиным, вот и все. Я его очень уважал как музыканта. Если б он был жив — я бы с ним играл до сих пор! Просто иногда надо перевоплощаться и расширять рамки. Даже если не нравится — но сыграть новое, хорошее, интересное, отринуть свои рамки, поставить другие, играть по-своему.
Ваш «авангардный» период начался до перестройки?
В 1979 году.
Что за атмосфера была: застой, город Ленинград, рокеры?
Да атмосфера-то была неплохая… Мы все были молодыми. Все было хорошо. Я особо не помню. Тайно (!) пробирались в студию Андрея Тропило. Чтоб за нами никто не следил. Наивные — ужас! Кому мы там нужны были? Следить за нами… Вы спрашиваете про атмосферу. Да простая атмосфера: были молодыми, все было по фигу, считали, что все, что мы делаем, спасет мир. Что это очень важно и нужно. Я читал американские книжки и журналы про джаз и был уверен, что джаз — это вообще единственное важное, что в этой жизни может быть. Оказалось, конечно, что это совсем не так. А тогда я просто занимался музыкой и был счастлив просто потому, что у меня есть саксофон, в который я могу дуть. И что у каких-то людей есть интерес к тому, что я там играю. Вот и все.
Вы играли с рок-музыкантами…
Да, Курехин меня «сватал» во всякие рок-группы. Именно благодаря ему я оказался в «Аквариуме» и «Кино». Первый альбом с «Аквариумом» — «Табу». Второй — «Радио Африка». На «Табу» я играл на теноре почему-то. На «Африке» — на альте.
На альбоме «Кино» «Ночь» — очень страстное ваше соло.
Да? Я не помню. Вот наши разговоры с Цоем про Брюса Ли — помню. А как альбом писали — не помню (смеется).
Вы тоже переболели восточными единоборствами?
Конечно. Все это проходили. Это было запретным, подпольным. Еще более запретно, чем музыка. Все было очень интересно. Слова какие-то новые, непонятные. «Сенсей!» Все обсуждали, что там круче. Кто-то говорит: «Карате — это да». Ему: «Не-е-е, карате фигня, кунг-фу — вещь!» Это с Витей у нас были такие разговоры. С Борей нет. Боря и его компания — это портвейн и разговоры о высоком. О человечестве: «Ты дрянь и я дрянь!» — «Не, ты не дрянь». — «Это я-то не дрянь???» Я сижу пьяный, ничего не понимаю и думаю: «Какой кайф».
Это нормально в юности. Что же плохого?
Да ничего плохого. Просто некоторые спились. Нехорошо для некоторых людей.
Я правильно понимаю, что богемная жизнь не могла сильно на вас повлиять? Вы всегда были деловым человеком с целью? Ну, я не был таким деловым человеком, которым, может быть, являюсь сейчас. Да, я выучился в Ленинграде, уехал в Америку, там учился, потом вернулся… Все это стечение обстоятельств определенных. Но, правда, я всегда знал, чего хочу, к чему мне надо стремиться и что стоит делать. Мне нравилась музыка, я очень хотел играть, быть знаменитым музыкантом, ездить на гастроли, получать аплодисменты, какую-то славу. Хотел всего, чего хочет человек от публичной деятельности. Хотел доставлять людям радость, наконец.
Как вы оцениваете, много ли времени ушло на достижение цели?
Много или не много — это понятия относительные. Ошибок я совершил предостаточно. Хотя, наверное, надо говорить, что я такой гений и у меня все легко получается, а если что-то не легко идет — то это происки врагов. Ну, как обычно у нас: «Во всем виноваты плохие люди, завистники, а также правительство и государство. А по-хорошему — гений я. Мировая слава с меня началась» (смеется).
В юности вы были ушлым человеком? Продавали инструменты, пластинки?
Нет. Пластинки я только покупал. Единственное, в чем я был ушлым — это когда я встречался с зарубежными музыкантами, то просил прислать мне трости для сакса. Или тарелки для моего брата. (Брат Игоря Бутмана — барабанщик Олег Бутман — ред.) А, кстати, одну сделку я провернул: выменял на пуховик. Такие куртки тогда называли «дутики». Зеленого цвета. Из-за этого дутика ребята из группы… ммм… «Странные игры» дали мне кличку «Зеленый». Мы тогда с «Поп-механикой» ездили в Ригу.
В общем, ушлым я никогда не был. Да и не стал, по большому счету. Мне нравится зарабатывать деньги. Это интересно. Но сказать, что это доставляет великое удовольствие и занимает весь мой ум, не могу.
У вашего оркестра и квартета наверняка высокие гонорары. Как вы этого добились?
А насколько мы «дорогие»? Это относительно. Сейчас в стране столько нефтедолларов, все на все тратят, цены растут, и мастерство музыкантов не поспевает за их гонорарами! Гонорары себе придумывать у меня, наверное, научились (смеется). Шучу.
Меня учили акулы бизнеса. Не шоу-бизнеса, а просто настоящего большого бизнеса. Учили: как разговаривать, как о ценах договариваться. Так что мы сейчас умеем объявлять: столько-то долларов за то, столько-то за это. Но мы знаем, за что нам платят. У нас тщательный подход к работе. У нас барабанщик не будет играть на чужой ударной установке, а мы не будем играть на чужом плохом аппарате. На любой почти концерт мы ставим свое оборудование. Мне говорят иногда: «Что ты паришься, это ж просто презентация виски?» Но мне все равно — заказник, корпоратив, презентация виски там или коньяка — это мой концерт, прежде всего. Он должен быть отменным: не станешь же публике объяснять, почему звук плохой. Это никого не волнует.
Возвращаясь к прошлому. Вы ведь не можете сказать, что мироспасительные идеи ваших рок-н-ролльных друзей не повлияли ни на что. Тот же «Аквариум» уже два десятка лет — главная группа в нашей стране. Я недавно разговаривал с Гребенщиковым, он про фри-джаз сказал примерно то же самое, что и вы: «Мы с Курехиным играли это много лет назад. Эту музыку интереснее играть, чем слушать».
Есть запись, где мы втроем — Боря, Курехин и я. Называется «Культура сабвея», что-то такое… (Смеется.)
Subway culture.
Точно. Боря там пилил на гитаре, я дудел на сопранино… Пока играли — интересно было! А слушать — можно не слушать.
Я заметил, что фри-альбомы хороши, если они хорошо записаны, спродюсированы и хорошим лейблом выпущены. Masada Джона Зорна — очень качественная вещь, рассчитанная и подготовленная. А просто бутлеги — это шум.
Правильно. Больше скажу: Зорн — очень коммерческий человек! В плане подхода к музыке. Все выверено, нет случайностей. Все эти «унесенные» куски — все это выписано, выучено, умно и талантливо сделано. Просто там импровизация строится не по гармонии, а на эмоциях, звуках, абстрактных линиях. И при этом есть куски изумительные — эти унисоны их. Тоже все придумано и написано. За счет сочетания вот этого бешенства и унисонов создается впечатление, что мелодии и унисоны — они завершение вот этой свободной импровизации. Что не так, конечно. Это в угоду публике показное, на живца ловят. Жирного такого живца… Как говорил Станиславский: «Не верю». Поэтому я не играю авангард — я не верю. Андрей Кондаков, прекрасный пианист, играет все — ему интересно. Они с Волковым мне рассказывают про авангард, разным умным словам меня научили. Я с ними спорю все время.
Но я бы хотел иметь такую свободу: никаких рамок, не думать ни о чем. Но чтобы результат отвечал моему вкусу. Сочетание свободы, джазовой фразы и гармонии, что бы была и мелодия, и напор.
Вы преувеличиваете влияние авангарда на умы. Зорн — американец и он один такой знаменитый. А европейцы как раз сочетают гармонию и свободу.
Зорн — американец и он понимает всю эту, так сказать, проблематику, он просекает этот момент. Он неглупый, талантливый человек, он нашел свой путь, а европейцы — они просто недоучившиеся джазисты. В основном. Вот я пытаюсь пробиться в мировую элиту с помощью бибопа. Конечно, это сложно — сорок семь лет, никуда не пробился толком…
Странно вы о себе: «Никуда не пробился».
Ну, я так считаю! Ничего в этом странного нет. Надо не бояться говорить себе такие фразы. В противном случае будешь ходить, как индюк, и выпендриваться: «Я такой, я сякой, я в Европу езжу». А сам — никто. Как все наши авангардисты. Какие у них концерты в Европе? Какие у них продажи пластинок? Детский сад. Это не Джон Зорн — они даже близко не валяются! А европейские авангардисты на сегодняшний день — это недоучившиеся ребята, которые гнут просто в свою сторону какую-то авангардную…
Ну хорошо, а те, кто записывается на ECM?
Ладно, не будем всех огульно. Я не имел в виду, что все европейцы плохие. Кто у нас записывается на ECM?
Ян Гарбарек.
Нет, вот не будем трогать Гарбарека — он уже не европеец, он — мировая звезда. Есть Энрико Рава. Хороший трубач, с размышлением и прекрасным звуком. Это не авангард же?
Нет, конечно. Рава — совершеннейший романтик.
Именно. Абсолютно замечательная музыка. В Италии еще есть Стефано Боллани, тенорист отличный. В Финляндии — саксофонист Юкка Перко. Но для меня все равно европейских джаз слабее, чем американский. Для меня.
В истории мирового джаза европейцы оставили свой след, кто же спорит. Джо Завинул, Мирослав Витуш, Джордж Мраз. Замечательный гитарист — австриец Вольфганг Мушпиль, приятель мой. Много музыкантов настоящих. Британцы есть потрясающие: Тони Скотт, Тим Гарланд играл с Чиком Кориа. Гай Баркер в «Ле Клубе» выступал — тоже славный трубач. Был еще один тенорист-англичанин, тоже долгое время блистал, сейчас его не очень слышно…
Кортни Пайн?
Точно. В общем, если говорить об успехе, то я хочу себя сравнивать с Джошуа Редманом, Уинтоном Марсалисом. По успеху. И пока у меня нет такого успеха как у них, как у Пэта Метини — это не успех, это так, известность какая-то. Вот такие у меня идеалы. Такая планка.
Александр Беляев, “Культпоход”