Автор: Юлия Ушакова, Караван Историй, Сентябрь 2003 года
— Будучи студентом, я попал в ансамбль к джазовому виртуозу Давиду Голощекину и одно время работал с ним в валютном баре гостиницы «Москва». Для нас это место стало окошком в другую жизнь, лазейкой на Запад. В баре я знакомился с иностранцами, которые потом присылали нам из-за рубежа редкие пластинки.
Именно там я свел знакомство с финской девушкой и получил от нее в подарок замечательную красную рубашку. Эту рубашку я носил несколько лет. (Еще приятель-американец подарил зеленое дутое пальто, из-за которого меня прозвали Зеленым.) Девушка была очень забавной: как-то пришла на мой концерт и, не шелохнувшись, просидела четыре часа! Мы стали встречаться, но когда я пригласил ее домой и поцеловал, она почему-то тут же хлопнулась в обморок. А очнувшись, заявила, что я такой же, как все, и больше мы не виделись…
— Помимо ансамбля Голощекина вы ведь играли и в «Популярной механике» Сергея Курехина…
— С Курехиным я познакомился, когда поступал в музыкальное училище. Сергей пришел на экзамен с Володей Булычевским, саксофонистом и поэтом. В ожидании его очереди Курехин тренировал Володю по сольфеджио, пел аккорды, интервалы, а Володя должен был их угадывать. Но у Булычевского не получалось, он все время путался. И я, поскольку стоял рядом, начал отвечать вместо него. Курехин спрашивает: «А ты кто такой?» «Игорь Бутман, саксофонист», — говорю. Так и состоялось наше знакомство.
Сергей тогда по большей части играл авангардную музыку. Во время его концертов на сцене творилось что-то невообразимое: одновременно выступали военный и камерный оркестры, причем без какой-либо четкой режиссуры, все решалось на ходу — «ты играй то, а ты — это». Такой «хэппенинг»…
Сережа придавал большое значение внешней стороне дела: например, тому,как он появится на сцене — выйдет или выпрыгнет. На мой взгляд, это уже больше относилось к балетному искусству. Курехин, кстати, привлек к участию в своих концертах профессиональную танцовщицу, но бедняжка, совершенно обескураженная его напором, абсолютно не понимала, что же ей делать. Порой Сережа приглашал на концерты и известных актеров. На сцене они с удовольствием дурачились, но никто не воспринимал происходящее всерьез. Этим милым интеллигентным людям было неудобно отказать ему, честно признавшись: «Сережа! То, что ты делаешь, просто бред!..» Курехин и мне предлагал участвовать в выступлениях. Но авангард у меня не получался, поэтому вместе мы играли недолго.
Пока Сергей экспериментировал с авангардным творчеством и читал пухлые труды по философии, твердя мне о необходимости читать умные книжки, я тупо играл гаммы.
Именно тогда я начал выступать с Борисом Гребенщиковым и Виктором Цоем. Мы ездили во Дворец пионеров на подпольную студию (в то время там в обстановке строжайшей секретности записывали рок). Все выглядело крайне забавно. Меня предварительно инструктировали: надо выйти на три остановки раньше, пройти дворами и при этом смотреть во все глаза: нет ли слежки. Внутрь Дворца пионеров пропускали только по условному стуку.
На этой подпольной студии мы записали очень странный альбом под названием «Подземная культура», где Гребенщиков минут пятнадцать пилит гитару, Курехин исполняет что-то непонятное на аккордеоне, а я играю на саксофоне. Это была опера, в которой все мы были «князьями»: «князь Борис», «князь Игорь, а вот как именовался Курехин, не помню. Обычно после записи все шли в кафе «Сайгон» пить кофе и обсуждать будущие мировые турне. По соседству с «Сайгоном» располагалась столовая «Тошниловка», в которой подавали лучшую в городе солянку. Помню, я вылавливал из своей тарелки маслинки, потому что терпеть их не мог, и отдавал Курехину — он, в отличие от меня, маслины любил.
— Как случилось, что вы увлеклись джазом?
— Слово «джаз», как и имена великих джазменов Бени Гудмана, Чарли Паркера, Геннадия Гольштейна, я слышал с детства. Родители ценили хорошую музыку, хотя фанатичной любви к джазу не испытывали. Отцу нравились и советские песни, он был большим поклонником Утесова, знал наизусть все его песни. Папа был очень музыкальным человеком: играл на фортепьяно и барабанах, пел, участвовал в художественной самодеятельности, в то время она была на довольно высоком уровне (кстати, знаменитые джазмены Гаранян и Козлов не по- лучили высшего музыкального образования, по специальности они инженеры).
Отец дружил с композитором Борисом Потемкиным, автором популярного шлягера «Наш сосед играет на кларнете и трубе» и, между прочим, был первым исполнителем этой песни. Потом Борис отдал ее Эдите Пьехе и ансамблю «Дружба».
Отец мог связать свою судьбу со сценой: его приглашали в театр Райкина, но он не решился сменить профессию. Высшим признанием для него стал уже сам факт того, что его позвали в театр. Большего он не захотел.
Профессиональным музыкантом в нашей семье был мой дедушка по маминой линии. Он служил скрипачом в оркестре Мариинского театра (помимо него, правда, еще была бабушка по папиной линии, которая во время войны там же пела). Потом, увлекшись религией, дедушка оставил театр и устроился регентом в церковный хор.
Судьба деда сложилась непросто: из-за внутрицерковнных разногласий ему запретили селиться в крупных городах. сначала жил в Омске, потом в Курске, Калуге. Я с ним переписывался. Сейчас, когда перечитываю свои письма к деду, за голову хватаюсь! Я, например, доказывал, что джазовые музыканты лучше классических, даже приводил в пример Рихтера который отказался играть на концерте после джазового музыканта Оскара Петерсона. Дед потом интересовался, откуда у меня столь «достоверная» информация — никак сорока на хвосте принесла…
— Родители, наверное, мечтали, вы станете большим музыкантом?
— Когда они отдавали меня в музыкальную школу, вряд ли об этом задумывались. Сначала я осваивал фортепьяно, затем мне купили кларнет, и я ездил из Веселого поселка (рабочего района, где мы жили) в музыкальную школу на Невском. Но не меньше музыки я, как многие мальчики, обожал хоккей. Достать хоккейные коньки тогда было крайне сложно, и я катался на фигурных, правда, неплохо. Настоящие хоккейные коньки у меня появились, только когда я попал в команду СКА (Ленинград), в которой тренировался шесть лет.
Частенько я приезжал с кларнетом на хоккей или, наоборот, на концерт со спортивной формой. Когда учителя в музыкальной школе узнали, что я занимаюсь таким опасным видом спорта, они просто лишились дара речи. Но я ничего не боялся, может, поэтому травмы и обошли меня стороной.
В пятнадцать лет я поступил в музыкальное училище им. Мусоргского по классу саксофона к замечательному педагогу Геннадию Гольштейну. К тому времени мне уже было ясно: джаз — это то, что мне надо, то, что я хочу играть.
— То есть заставлять заниматься не приходилось…
— Я даже не предствлял себе, что могу прийти на урок к Гольштейну не подготовившись. Моей мечтой было играть раз в двадцать лучше, чем другие его ученики, даже если для этого пришлось бы заниматься с утра до вечера, Все свободное время я слушал любимые соло в исполнении лучших джазовых музыкантов, стараясь повторить все их ходы и приемы. Это занимало колоссальное количество времени, но мне нравилось.
В 1978 году, услышав московские группы «Аллегро» и «Каданс», я был поражен — настоящие виртуозы! Попасть в любой из этих ансамблей стало моей заветной мечтой, но для начала я устроился в оркестр Олега Лундстрема.
— Лундстрем всегда восхищал своим безукоризненным стилем…
— О да! Олег Леонидович был эталоном элегантности. В его оркестре происходило много забавного. По молодости я во время выступлений частенько перемигивался с девушками в зале. Олег Леонидович, заметив это, нарочно старался встать так, чтобы заслонить меня от публики.
Однажды мы были с оркестром на гастролях, а у музыкантов существует традиция: в день последнего концерта обязательно устроить застолье. Выпили мы еще перед концертом, но играли нормально, только, может быть, куражу прибавилось. И вот когда на сцену вышла Ира Отиева (она в то время была солисткой в оркестре Лундстрема), я, войдя в раж, выскочил на середину сцены и ударился в пляс. В довершение всего эффектно упал на колено перед Ирой, Она была в восторге, а Олег Леонидович покраснел как рак. Номер имел колоссальный успех, и, вероятно, поэтому мне все сошло с рук. Более того, позже, когда мы выступали вместе с «Машиной времени», Лундстрем сам подошел ко мне и попросил, чтобы я повторил свой сольный танец.
…Незадолго до ухода из этого оркестра (Андропов тогда издал постановление об увольнении всех иногородних) мы с другом… нашли клад. Дело было опять же на гастролях. Возвращаемся с приятелем в гостиницу и вдруг видим в дверях бесформенную сумку. Решили заглянуть внутрь, а там дезодорант, бюстгальтер и кошелек аж с 44 рублями! Но это еще не все: в сумке обнаружились два маленьких свертка, в каждом из которых было по 600 рублей! На свертках стояли какие-то пометки о проданных джинсах. Как мы догадались, сумку потеряли фарцовщики…
…Спустя год я путем сложных комбинаций все-таки оказался в любимой группе «Аллегро» и проработал там три года. Затем женился на американке и уехал в США.
С будущей женой я познакомился в 1980 году на собственном концерте. Однажды увидел в зале компанию странных барышень в длинных юбках, о которых с большой долей вероятности можно было сказать, что они американки. А Америка в то время была как миф о загробной жизни: там все знали про джаз, там — самые лучшие джазмены. У нас даже существовали своеобразные градации: «играет, как средний американец» или «как плохой американец».
Я подошел к девушкам, познакомился и договорился о свидании. К месту встречи у Александрийского столпа пришла одна только Айлин.
— А языкового барьера у вас не было?
— Ну, поддержать беседу я мог. Кроме того, Айлин немного говорила по-русски, она и в Питер-то приехала, чтобы изучать язык. Прошло совсем немного времени, и я предложил Айлин выйти за меня замуж. Она ответила, что должна все обдумать, и думала… целых пять лет.
А в 1985 году, вновь приехав в Россию и увидев меня, сама предложила: «Давай поженимся…»
К тому времени я был уже довольно известным музыкантом, в опросах меня даже называли лучшим саксофонистом страны. Наш концерт с ансамблем «Аллегро» транслировался по телевидению, а это было великим достижением, ведь джазовых музыкантов тогда практически не выпускали на экран.
— С каким же багажом вы уезжали за океан?
— С одной сумкой. В ней лежали пара трусов, пара носков, любимые бадминтонные ракетки — и все. У стойки паспортного контроля меня спросили: «Что же вы багаж не оформили?» Я, показывая на свою сумку, уточняю: «А что, вот это надо оформлять?» Таможенница решила, что я ее разыгрываю: «Эта сумка и есть ваш багаж? Вы ведь на постоянное место жительства уезжаете…» Люди вывозили рояли, разные ценности — а я носки с бадминтонными ракетками! Таможенница долго смеялась и напоследок поинтересовалась: «А где же подарки жене?» На что я важно ответил: «Я сам подарок!..»
Мы жили в Бостоне в трехэтажном доме. Соседями на втором этаже оказались китайцы, когда я репетировал, они все время просили меня играть потише. Я стал завешивать окна в комнате плотными войлочными одеялами, которые хорошо поглощали звук. Но самому мне приходилось несладко: на улице лето, градусов тридцать, не меньше, и я в закупоренной комнате буквально умирал от жары.
Квартиру мы снимали напополам с бывшим бойфрендом моей жены Марком, очень милым, интеллигентным парнем. Он держал котов, которых я нещадно бил. Эти мерзавцы становились очень ласковыми, когда хотели есть, а в остальное время или не обращали на меня внимания, или кусались и царапались. Поэтому, когда накатывала ностальгия, я срывал свое раздражение на них.
— Вы сильно скучали по России?
— По родным и друзьям скучал страшно. И когда переехал на новую квартиру, судьба сделала мне неожиданный подарок: на кухне обнаружилась странная телефонная розетка с незарегистрированным номером. Я начал названивать в Россию, часами болтал с друзьями, даже музыку ставил им послушать. В общем, все было прекрасно, до тех пор пока случайно не услышал в трубке голос женщины, которая кому-то жаловалась, что ей приходят счета за международные переговоры по 10 тысяч долларов. Тогда я просто замуровал эту розетку, чтобы она меня больше не искушала.
— Как вас приняли американские джазмены?
— Многие предупреждали меня, что великие музыканты, с которыми я познакомился в России, в Америке обо мне и не вспомнят. Но этого не произошло. Вскоре после моего приезда знаменитый джазмен Гровер Вашингтон даже организовал большую вечеринку в мою честь в Филадельфии.
Другой великий музыкант Гарри Бертон помог мне получить стипендию в школе «Беркли», куда я поступил благодаря его протекции. Проучившись там два года, я получил диплом концертного саксофониста и композитора. В этой школе был очень жесткий устав. Вот характерный пример. К каждому уроку гармонии нужно было написать пьесу. Однажды мы слушали откровенно плохое произведение одного из учеников. Педагог играл тему на саксофоне, а сам автор аккомпанировал па рояле. Просто невозможно было на полном серьезе слушать этот бред сивой кобылы, поэтому я и мой приятель, австрийский гитарист, не выдержали и рассмеялись. Учитель тут же прервал урок и запретил нам впредь появляться у него в классе. Пришлось долго извиняться. Нам тогда четко объяснили, что в школе нет звезд, здесь все учатся, и хамство по отношению к сокашникам, которые пробуют себя в творчестве, недопустимо.
Со временем из Бостона я перебрался в Нью-Йорк — уже один, без Айлин. Отношения с женой не ладились. Сначала все было празднично, ярко, а потом началась обычная будничная жизнь, в которой оказалось много сложностей. Особенно жена была недовольна тем, что меня вечно нет дома.
В Нью-Йорке я устроился в русский ресторан, в неделю выходило долларов 400 — это считалось приличным заработком, в ресторане я был занят всего три дня в неделю, поэтому в остальное время имел возможность ходить по джем-сейшенам и продвигать свою музыкальную карьеру: я работал в оркестре знаменитого виброфониста Лайенл Хэмптона и записал свой сольный альбом вместе с Гровером Вашингтоном на «Коламбиа рекордз».
— В 1992 году вы после долгого перерыва наконец вернулись в Россию и познакомились со своей нынешней женой…
— Это произошло 22 октября на концерте в гостинице «Пента-Ренессанс». Оксана пришла вместе с моим другом Сережей Мазаевым и сразу произвела на меня огромное впечатление — она очень красивая девушка. Я же, напротив, ей не очень понравился. Оксана думала, что я легкомысленный музыкант, который приехал на недельку в Россию и хочет закрутить романчик. А ее мимолетные связи совершенно не устраивали.
Сначала наши отношения не выходили за рамки дружеских — ведь у каждого была своя жизнь. Только через три года после первой встречи сердце Оксаны наконец дрогнуло. Я пару раз позвонил ей из Америки и заранее пригласил на свой концерт в Москве. Специально к этому концерту написал «Вальс для Оксаны» — посвящение моей будущей жене. Он впервые прозвучал со сцены 30 апреля 1995 года. Помню, она поднялась на сцену с букетом, а я еще не закончил играть. Это было очень трогательно…
Решив пожениться, сначала мы думали жить в Америке. Но возникло много сложностей с оформлением документов (у меня был только вид на жительство в Штатах, и в консульском отделе нам объяснили, что в этом случае Оксане придется ждать оформления необходимых бумаг на выезд минимум два года), и мы остались в Москве. Потом я получил американское гражданство, Оксана — грин-карту, но смысла возвращаться в Нью-Йорк уже не было. К тому времени у нас родился сын Данила, я стал арт-директором джазового «Ле-клуба», на его базе у меня наконец сложился свой Биг-Бенд…
— Вы стали первым музыкантом, который наладил обмен между московскими и нью-йоркскими джазовыми кругами…
— Это вышло естественно. В Америке у меня осталось много друзей, прекрасных музыкантов, которых я стал приглашать в Россию, и все время, пока они находились здесь, я был рядом. Как-то в Шереметьево, помню, провожал чернокожего контрабасиста, и вдруг выяснилось, что у него нет документов на вывоз собственного контрабаса. Наши таможенники уперлись: раз инструмент не задекларирован, его нельзя вывозить из страны! Надо было как-то спасать положение. Я предупредил парня: «Сейчас буду называть тебя негром (а за это в Америке убить могут), но не обижайся, для дела надо…» Он закивал — называй, дескать, как хочешь, только помоги. Подхожу к таможенникам и начинаю жаловаться, что меня этот негр просто замучил: ничего не понимает, бумажку заполнить не может, еле-еле слова в предложения складывает, только ума и хватает, что на контрабасе играть. И сработало! В таможенниках я пробудил сочувствие к себе, и они пропустили бедолагу, чтобы облегчить мне жизнь. А если бы я сказал правду, что это знаменитый музыкант, ничего бы не вышло!…
С американцами в России происходили самые невероятные истории. Однажды я летел в Казань с квартетом американских музыкантов. Заходим в самолет, пилоты запускают двигатели, и вдруг по радио объявляют: «Уважаемые пассажиры, вылет задерживается, потому что у одного из пассажиров убежала кошка».
Несчастное животное искали по всему самолету на протяжении четырех часов! Все наперебой зовут: «кис-кис, кис-кис», даже ищейку решили в самолет запустить, но в Домодедово, как назло, ни одного пса не нашлось. Я говорю летчикам: «Да бог с ней, с кошкой, полетели так!» «Нельзя, — отвечают, — вдруг она залезет куда-нибудь и произойдет короткое замыкание, что тогда?»
В результате мы с американцами четыре часа мотались туда-сюда по взлетной полосе, подбегая ко всем самолетам и интересуясь у пилотов: «Ребята, до Казани не подбросите?»
Порой приходилось отстаивать интересы моих подопечных самым жестким образом. Однажды летим из Новосибирска в Краснодар. Вдруг в самолете какой-то подвыпивший человек начал приставать к музыкантам, объясняя это тем, что не любит американцев, с которыми воевал во Вьетнаме (что было полным бредом).Особенно досталось от этого бузотера двум чернокожим ребятам. Сначала я пытался уладить дело миром. И выпил с товарищем, и поговорил, а он все не унимается! Наконец не выдержал и накатил ему справа. Весь боевой задор нашего попутчика бесследно испарился.
В общем, перелетов с приключениями хватало. Помню, собирались с ребятами на джаз-фестиваль, спонсором которого выступали десантные войска. Как обычно, произошла накладка, и 180 джазистов летели из Москвы в Оренбург на крохотном самолете для парашютистов!
Один из музыкантов, Энди Лаверн, с того момента, как бросил пить, помешался на чистоте: все время носил с собой какие-то дезинфицирующие спреи и все вокруг опрыскивал. Когда мы подошли к самолету, на котором предстояло лететь, бедный Энди… надо было видеть его лицо! Он готов был бежать с аэродрома без оглядки. Но вокруг оцепление, солдаты, в общем, пришлось залезать внутрь. Сидеть можно было только на лавках друг напротив друга.
Летим. Болтает страшно, давление гораздо сильнее, чем в гражданском самолете. Русские-то музыканты быстро освоились: достали водочку, разлили, выпили… Дальше выясняется, что в самолете нет туалета. Пришлось выкручиваться: одна негритянка отправилась в конец самолета, нашла там какое-то ведро и благополучно справила нужду. Вслед за ней музыканты стали использовать любые емкости, которые имелись в салоне. Боже, что творилось с Энди! Он не выпускал из рук свой спрей, опрыскивая всех подряд. В конце концов, спрей иссяк, и Энди просто умирал. Я ехидно интересовался: «Как полет?» Он, оскорбленный до глубины души, в ответ не проронил ни слова…
— В 1995 году у вас произошло знаменательное событие…
— Тогда в Москву должен был приехать Клинтон, и мне оказали честь, пригласив выступить перед российским и американским президентами.
Репетиция проходила в Кремле. И вот на сцену выходит какой-то полковник, стоит, внимательно слушает, как мы готовимся к концерту. А мы с ребятами спорим, как мне лучше играть, чтобы не переборщить со звуком, ведь все-таки это не просто концерт, а званый ужин. Неожиданно наш полковник говорит: «Приглашают Бутмана — так пусть он как Бутман и играет…»
Концерт прошел замечательно: мы собирались сыграть одну, максимум две вещи, а сыграли три, потому что Клинтону очень понравилось, он даже хлопал стоя.
После концерта ко мне подошел его помощник: «С вами хочет поговорить президент». Клинтон меня поблагодарил и поинтересовался, на каком саксофоне я играю. И если до этого мы беседовали через переводчика, то тут уж я сам отвечал по-английски.
Потом был торжественный ужин. Когда я сел за стол, ко мне подходит официант от Михаила Ивановича Барсукова (кстати, перед концертом Барсуков меня строго предупредил: если плохо сыграю, он меня пристрелит) и наливает мне полный стакан водки. Барсуков устроил нечто вроде проверки: дескать на саксофоне играть можешь, а вот стакан водки выпить слабо? Обычно я не пью водку стаканами, но тогда, чтобы не ударить в грязь лицом, пришлось выпить залпом…
—У вас очень плотный график. Остается совсем немного времени, чтобы побыть с семьей…
—Это правда, и когда есть возможность побыть дома ничего не делая, это самое большое счастье. Я могу играть, потому что Оксана и Данила дают мне для этого силы. Ведь семья — это главное, без нее музыки быть не может..
